.. читать дальше
ТАК ШЛА НАША ЖИЗНЬ В СЛЕЗАХ, НИЩЕТЕ И ГОРЕ
Отрывки из воспоминаний ссыльных Казахстана
Высылка неугодных людей в Казахстанские безлюдные земли началась с 20-х годов
XX столетия. Но сначала это были отдельные семьи. В 1929-30-х годах ссыльных повезли
эшелонами. Их выгружали посреди бесплодных степей, единственным сооружением,
приготовленным для них, была колючая проволока, окружавшая территорию.
Люди рыли себе ямы и прикрывали их сверху тряпьем, защищаясь от лютого холода зимой
и зноя летом. По документам, ставшими известным теперь, в первую же зиму
по прибытии умирали почти все дети и старики...
«Нас выслали в 1931 году из Саратовской области, — рас¬сказывала духовная дочь отца Севастиана Мария Васильевна Андриевская. — В скотских вагонах привезли в Осакаровку и, как скот, выкинули на землю... лил дождь как из ведра, мы собирали дождевую воду и пили ее. Мне было тогда пять лет, брат старше меня на два года, трехлетняя сестра и еще два младенца — пятеро детей, мать с отцом и дедушка с бабуш¬кой. В Саратовской области мы занимались земледелием, в церковь всегда ходили. И вот, с эшелоном нас привезли в Осакаровку, в голую степь, где двое суток мы не спали, си¬дели на земле возле отца с матерью и за ноги их хватались. Через два дня приехали казахи на бриченках, посадили нас и повезли на 5-й поселок. Везут, а мы спрашиваем: «Папа, папа, где же дом наш будет?» Он говорит: «Сейчас, сейчас будет, подождите». Привезли на 5-й поселок: «Где же дом? Дом где?» — а там ничего нет: шест стоит с надписью «5 поселок» и солдаты охраняют, чтобы мы не разбежались... Отец пошел, талы нарубил, яму вырыли квадратную, поста¬вили, как шалашик, рядны, и... в этой землянке мы жили до Покрова. А на Покров снег выпал сантиметров пятьдесят. Брат утром проснулся и говорит: «Мама, дед замерз, и я от него замерз». Кинулись... а дед уже умер.
Строили мы бараки. Подростки, взрослые на себе дерн возили километров за шесть. После Покрова поселили нас в эти бараки — ни стекол, ни дверей. Отец тогда еще живой был, он нальет в корыто воды, вода застынет, и эту льдину он вместо стекла вставлял в окно. В бараки вселяли человек по двести. Утром встанешь — там десять человек мертвые, там — пять, и мертвецов вытаскиваем... Привезли восемнад¬цать тысяч на 5-й поселок, а к весне пять тысяч осталось. У нас в 1932 году умер отец, а мать через месяц родила, и нас осталось шестеро детей и слепая бабушка с нами... Побира¬лись. Воровать мама запрещала: «Нет, дочка, чужим никогда не наешься. Ты лучше пойди, руку протяни». И я ходила. Кто даст что-нибудь, а кто и не даст, вытолкнет.
Потом у нас умерли новорожденный брат, младшая сестра и бабушка. А мы стали подрастать и пошли в детскую бри¬гаду работать. В 1937 году маму принуждали идти в колхоз, но мама в колхоз не хотела. Ей сказали: «Ты знаешь, кто ты есть? Ты — кулачка». И маму осудили на три года и отпра¬вили на Дальний Восток. А мы, дети, одни остались. Брату четырнадцать лет, мне — двенадцать, десять лет сестре и меньшему брату— восемь. Мы работали в детской бригаде, побирались, ходили детей нянчить, прясть ходили. Что дадут нам, мы несли и друг друга кормили. Так мы жили три года. Потом мама освободилась, и вскоре война началась. Брата забрали, погиб на фронте... Так шла наша жизнь в слезах, нищете и горе.
«Мы жили в Оренбургской области, — рассказал Васи¬лий Иванович Самарцев. — Родители наши были глубоко верующие люди. В 1931 году отца раскулачили, посадили в тюрьму, а нас, шестерых детей и нашу маму, в мае 1931 года привезли на 9-й поселок близ Караганды в открытую
степь. Старшему брату было одиннадцать лет, за ним шел Геночка, мне — четыре года, меньше меня были Иван — три года, Евгений — двух лет, а младший Павлик был грудным ребенком, С собой у нас были кошма и сундук. Мы вырыли в земле яму, постелили кошму, сломали сундук и поставили его вместо крыши. Это был наш дом..Когда шел дождь или снег, мы накрывали яму кошмой... Шестеро детей, мы как цыплята возле матери жались.
Потом стали строить саманные дома и всех стали гнать месить глину. Надзиратель ездил на лошади и плеткой за¬гонял в глину людей. Мы резали дерн, резали всякие травы, кустарники — надо было бараки сделать к зиме, чтобы нам не погибнуть. Так вырос поселок Тихоновка на 2-м рудни¬ке. Нам, детям, паек давали очень скудный. Ручеек там был маленький, он пересыхал, воды не хватало. И вот к зиме мы поставили стены, сделали окна, двери и две печки на один барак. В каждом бараке было по двадцать семей, и все лежали зимой на нарах. Одна семья лежит, другая, тре¬тья — сплошные нары и маленький проход между ними.
Зима в 1932 году была очень суровая, и умирали целыми семьями. От голода умирали люди и от холода, и от всякой болезни... И у нас на одной неделе в эту зиму умерли брати¬ки Павел, Иван и Евгений. А как умер Геночка, мы даже не слышали. Стали звать его кушать, а Геночка мертвый. Детям маленькие ящички сделали, а грудного Павлика завернули в тряпочку, в железную трубу положили, могилку подкопали и похоронили. Через два года осталось в Тихоновке пять тысяч человек. Двадцать тысяч легло там, под Старой Тихоновкой. Нас выжило двое братьев и мама.
Монах Севастиан (Хмыров) рассказывал: «В 1931 году мы были раскулачены и сосланы из Тамбовской области в Караганду. Сослали мать, нас, троих братьев, и еще один¬надцать семей из нашей деревни ехали с нами в одном ва¬гоне. Сначала нас привезли в Петропавловск, как раз на Петров день... А из Петропавловска недели две мы ехали до Компанейска.
Там была чистая степь, горелая степь. Нас высадили но¬чью, шел дождь. Мы вытащили из вагонов доски — нары, на которых лежали, на четыре части их кололи, делали козли¬ки. Потом рубили караганник, накрывали им козлики и по¬лучался шалаш. В этих шалашах мы жили. Всех заставляли работать, делать саманы. Я был малолеток, но тоже работал, ворочал саманы, чтобы они просыхали на солнышке. Потом саманы везли на стройку и клали из них домики. Дерн ре¬зали и из него тоже делали дома. Стены только успели по¬ставить — зима началась, а потолков в домах нет. В декабре открылся сыпной тиф... И вот на праздник Сретения Господня померли мои два брата... Дома без потолков, снег валит. Люди вставали из-под снега, которые живые были. А которые не живые — под снегом лежали, их вытаскивали и клали на по¬возку. И везут, тянут эту тачку мужички такие же изнуренные... Везут эту повозку, и тут же падает, кто везет, — помирает. Его поднимают, кладут на повозку и пошли, дальше тянут.. .»
«Наша семья жила в Астраханской области, отец, мать и семеро детей, — рассказывала духовная дочь отца Се-вастиана Ольга Сергеевна Мартынова. — У нас ветрянка-мельница была, три коровы, быки, лошади — отец был хороший хозяин. Семья была верующая, богобоязненная. В 1930 году отца принуждали вступить в колхоз, но он от¬казался. И вот, помню, заходят к нам в дом три женщины, двое мужчин и говорят: «Здравствуй-здорово, Сергей Петро¬вич! Вы подлежите раскулачке!» — «Ну, если так, — сказал отец, — пожалуйста». И всю ночь делали опись, каждую тря¬почку описывали и каждую кастрюлю. Двух старших братьев арестовали, они отбывали срок отдельно от нас. Отец по инвалидности аресту не подлежал. К нашему дому подо¬гнали подводу и мать, отца, пятерых детей и с нами еще нашу племянницу младенца Клавочку посадили на подводу и вывезли за Астрахань в пустынное место в степи. Кроме нас, туда привезли еще семьдесят семей. Мы поставили из досок сарай и прожили в нем полтора года. 1 августа 1931 года всех нас, кто жил в степи, погрузили в товарные вагоны и, как скотину, повезли. У нас не было ни воды, ни хлеба, и все — мужчины, женщины, старики и дети вперемешку ехали в этих вагонах...
Через восемнадцать дней нас привезли под Караганду, в ту местность, где сейчас поселок Майкудук, и всех сгрузи¬ли на землю. Мы были изнуренные, едва живые... В степи стояли казахские юрты. Папа пошел туда: «Дайте водич¬ки», — просит. «Давай сапоги, — говорят, — тогда полу¬чишь»... Он упросил, и ему дали ведро воды. У нас семья, и эту воду другие семьи просят — вот тут и дели, как хочешь. Поздним вечером нас снова погрузили в вагоны и привезли в Пришахтинск. Там поле и высокий караганник. Палатки поставили для надзирателей, а для нас — ничего, хоть выми¬рай. Какой-то начальник ходил и шагами отмерял участок на каждую семью: «Четыре метра так и четыре метра так. Ваш адрес: улица Реконструкции, 12, можете писать домой». Ка¬раганник вырубить было нечем. Мы залезли в него на нашей доле 4 на 4 и стали копать ямочку. Выкопали, где-то набрали палок, поставили над ямой, как шалашик, караганником на¬крыли, на дно постелили траву — вот и весь приют. И все мы там... друг на друге лежали. Через неделю умерла наша Клавочка, а потом стали взрослые умирать.
К зиме люди начали землянушки строить — резать пла¬стины из корней караганника. И построили из этих пластин землянушки — ни окон, ни дверей. Вот, допустим, твое одея¬ло на дверях, а мое одеяло на окне, — а укрыться человеку нечем. А у нашей семьи ничего не было, чем завесить окна и двери. Кушать тоже нечего было, только крупы чуть-чуть, что с собой успели взять. А кушать надо. И папа из земли сделал печку. Он котелок на нее поставит и что-то сварит из травы. А мы около печки сидим. Она дымит, в окна снег летит, а мы сидим.
18 марта 1932 года заболел тифом наш папа... А больница была — ни окон, ни дверей, и в самом здании снег лежал и лед на полу. У папы была высокая температура, и его на лед положили. Утром я пришла, а папа уже готов, застыл на льду.
Весной всех на работу стали выгонять, саманы делать. Детей выгоняли охранять кирпичи, чтобы скот казахский их не топтал. Дети, хоть и маленькие, а идут, чтобы паек получить шестьсот граммов хлеба. А взрослым восемьсот. А глянешь в степь, в сторону кладбища — тьма-тьмущая не¬сут покойников. Да не несут, а находят досточку, веревку к ней привяжут, кладут покойника на досточку и волокут за веревку по земле...
В нашей семье остались в живых моя сестра, мама и те два брата, которых в Астрахани в тюрьму посадили.»
Из книги игумена Дамаскина (Орловского)
«Жития новомучеников и исповедников
Российских XX века»